Работал он везде понемногу, лишь бы платили. В ателье снимал детей в обнимку с пыльным плюшевым медведем, в детских садах и школах делал «прощальное фото на выпуск». Главным здесь было умение притушить радостный блеск глаз при прощании с родной школой.

Даже в милиции какое-то время поработал. Но одно дело задержанных бандитов анфас и в профиль фотографировать и совсем другое – расчлененку снимать или оттаявшие по весне трупы. Даже фотоаппарат, как казалось Леше, щелкал с содроганием. Однажды на таком вызове его вырвало прямо на вещдоки, после чего пришлось уволиться. Хотя в милиции было веселее, чем в ателье. Имелся там у него дружок, Андрей, туповатый, но жизнерадостный, много анекдотов знал. А уволился, ни Андрея больше не видел, ни анекдотов вспомнить не мог. Даже обидно.

Летом Леха окучивал черноморские пляжи, ведя за спиной взятого напрокат ослика в веселых помпончиках и бубенчиках. Почему-то на ослином фоне любили фотографироваться мамы с детьми. Зря, конечно. Потом понесут на работу фотографии, чтобы похвастаться детьми, загаром и собственным купальником, а в ответ услышат: «Какой симпатичный ослик!» Ну да это их дело. Ослик от цветастого и звенящего антуража впадал в глубокую задумчивость, но не терял аппетита. Гонорар уходил на ослика. Но что-то и себе оставалось. На это что-то он купил машину со странным названием «Москвич». Нигде в мире нет машин «Парижанин» или «Лондонец». У них много чего нет.

Например, нет такого надежного фотоаппарата, как наш «ФЭД». Леха его берег, как крестьянин бережет корову в голодный год. Впрочем, ассоциации с коровой были не случайны. Ведь название советской марки расшифровывалось весьма экзотично: ФЭД – это Феликс Эдмундович Дзержинский, один из яростных сторонников идеи отторжения коров от крестьян. Казалось бы, какое отношение имеет пламенный чекист к производству фотоаппаратов? При чем здесь он? Ни при чем, конечно, но имя прилипло.

Точно так же, как к советскому шоколаду пристало имя Бабаева, революционера-железнодорожника, забравшего шоколадную фабрику у капиталиста-кровопийцы. Фотоаппарат и шоколад оказались самыми надежными вложениями имен. Памятник пламенному чекисту на Лубянке свалили под восторженные крики толпы, а сменить название фотоаппарата забыли. Лешка очень радовался такой забывчивости, потому что ФЭД – это ФЭД, и точка, и Дзержинский тут ни при чем.

Постепенно все как-то устаканилось. И в стране, и в личной жизни. Леху все чаще стали называть Петровичем, то ли в силу его возмужания, то ли из уважения к тому, что он без потерь и нытья пережил с помощью ослика суровые 90-е годы.

Петрович был далек от политики: не судил, к какому берегу прибилась страна, голосовать не ходил, митинги игнорировал. Женился на лаборантке из фотоателье, симпатичной и ответственной девушке. Потом часто думал: почему на ней? Ответ был какой-то уж слишком прозаический. Просто пришло время. Родители, дружки, соседи встречали вопросом «когда?» и провожали напутствием «жениться тебе пора». Вот он и женился. На той, что стояла рядом, была привлекательной и аккуратной. В фотоделе аккуратность особо высоко ценится. Тогда казалось, что этого достаточно. Ровно через девять месяцев на собственном «Москвиче» забрал первенца из роддома.

Жизнь пошла по массовому сценарию. Что ж! Не всем выставки устраивать, кому-то и простой народ щелкать надо. На паспорта, на служебные удостоверения, на кладбищенские оградки. Простите, французы, не сдержал слово, не сделаю для вас выставку. Но, с другой стороны, я же вам СССР обещал показать, а его больше нет. Так что можно считать, форс-мажор случился, договор потерял силу. Адью!

Правда, перед Игорем Николаевичем неудобно получилось. Обещал ему настоящим художником стать, а вышло так, как вышло. Поэтому звонить учителю, а тем более встречаться с ним не хотелось. Однажды Петрович издалека на улице увидел сутулую фигуру Игоря Николаевича и торопливо свернул в проулок, как будто сбежал. Спрятался, как должник от кредитора. Но телефон учителя хранил на всякий случай. Как неприкосновенный запас, который вряд ли пригодится, а без него остаться страшно.

Словом, жилось более-менее сносно, то более, то менее. Но тут без объявления войны, вероломно и подло на него напал технический прогресс. Первые звоночки в виде нелепых аппаратов мгновенной печати Polaroid Петрович пропустил мимо ушей. Ерунда это все, они ему не конкуренты. Детские игрушки, не более. Ну, интересно пару раз посмотреть, как из щели фотоаппарата выползает черный квадрат Малевича, который на твоих глазах превращается в цветную фотографию. Похоже на мазню неумелого и безвкусного художника. Кадр не выстроен, у половины глаза закрыты, как будто жизнь просто неряшливо наследила на пленке. Кстати, стоили эти фотоаппараты и кассеты к ним весьма недешево, цена кусалась, и пребольно. Задумаешься, стоит ли второй кадр делать. А с одной попытки только снайпер попадает, профессионал, то есть. Так что кыш, любители, расступитесь, когда Петрович идет. Ваши игрушки «мгновенной печати» против меня, как сабля против танка.

И только Петрович расслабился, как получил удар под дых – свиньей пошли цифровые «мыльницы». По большому счету, настоящего качества они не давали, но зато появилась возможность делать десятки, сотни, тысячи снимков. Главная сдерживающая сила – пленка, рассчитанная на определенное число кадров, – была отринута прогрессом, как реликтовое явление. А на сотню кадров всегда найдется парочка приличных, и даже очень приличных. Таких, которым сам Петрович позавидовать мог.

Он понимал, что тут работает теория вероятности, закон больших чисел. Это все равно что бросать мышь на клавиатуру компьютера. Если бросать без устали миллионы раз, то рано или поздно эта мышка напечатает осмысленную фразу путем вероятностного набора букв. Петрович может хорошо сфотографировать с первой попытки, а дилетант с «мыльницей» – с сотой. Да хоть с тысячной. И что? Им не лень тысячу раз щелкать.

А что им лень? Ждать. Не могут они ждать фотографий, ну физически не умеют. Нетерпение у них на лицах написано, петух в одно место клюет с усердием дятла. Сколько раз Петрович видел, как стайка фотографирующихся, как спринтеры, рвутся скорее увидеть, что получилось. От фотографии до ее оценки доля секунды проходит.

Петрович вспоминал, как он пацаном набирал материал на пленку, экономил каждый кадр, потом жадно вглядывался в плавающую в проявителе фотобумагу. Вот на белом фоне начинало медленно прорезываться изображение… Это же такие долгожданные минуты, как подарок на день рождения. Ждешь, гадаешь, что там. Вспоминались клиенты в его ателье. Их вечные вопросы: «Когда готово будет? До обеда или после?» Ожидание, нетерпение – это часть чуда, интриги, праздника, слагаемые радости. А тут р-р-раз, и готово! Нет томительного ожидания – и праздника нет. И профессионального качества тоже, но ведь чем больше суррогата, тем относительнее само понятие качества.

Дальше камера вошла в сговор с мобильным телефоном, и их союз довершил полный разгром прежней индустрии фотоателье. Петрович видел, как редеют ряды тех, кому нужны его услуги. Он же не художник с мировым именем. Великим мастерам прогресс не страшен, потому что их глаза ничем не заменишь. Творчество не состязается с прогрессом, оно играет на другом поле, в другой лиге. А ремесленник от прогресса получает нокаут, тут Карл Маркс был абсолютно прав. Цифровые фотоаппараты вышли на столбовую дорогу, выкинув в кювет ремесло Петровича. Не он первый. Чуть раньше компьютер отправил на досрочную пенсию армию машинисток, а еще раньше электровоз уничтожил профессию кочегаров, кучеров. И когда большинство его соотечественников ненавидело Чубайса, Петрович проклинал Стива Джобса, хоть и признавал его могучее влияние на современность. Иначе как «гениальной сукой» его не называл.